НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Шедевр кисти Серова

В кресле, опершись рукой на валик, сидит женщина. У неё красивое, одухотворённое лицо с чудными глазами, чёрные волосы. Поражают контрасты этого плотна: синий валик кресла, блеск драгоценностей, палевое платье модели, ярко-красная, словно пропитанная кровью, подушка.

Эти контрасты привели в недоумение К. Коровина:

– Эх, Антоша, – сказал он, – дал бы ты мне написать эту подушку, совсем другое было бы дело.

На что Серов, смеясь, ответил:

– Подушку, наверное, я написал хуже тебя, а ты вот мне так лицо напиши.

Действительно, лицо написано так, что, посмотрев на него, долго его не забудешь. Кто же изображённая на портрете женщина? Какова судьба модели? И почему именно так написал её Серов?

…О Марии Николаевне Акимовой (Акимян) «ничего не известно», говорят одни источники, другие утверждают, что «повесть её жизни необычна». Вот некоторые данные о ней.

Мария Николаевна родом из небогатой дворянской семьи. В юности познала нужду, лишенья. Полюбила студента из разночинцев, и он любил её. Но родители выдали Марию Николаевну за богача-коннозаводчика. Жену он любил страстно, но ещё больше любил карты, игру. И однажды за ночь просадил всё своё состояние. Утром нашли его труп в реке: решил ли проигравшийся искупаться и утонул, или бросился в воду сам, или что ещё похуже… – так и осталось невыясненным.

На несчастную вдову хищной стаей набросились кредиторы, ростовщики – и от распродажи городских домов, поместий, заводов мужа ей не досталось ни копейки. Снова нужда, бедность. Через несколько лет Мария Николаевна познакомилась с южным помещиком, человеком умным, любителем искусств, собравшим большую коллекцию произведений русских и зарубежных художников. Красота молодой женщины поразила его, он полюбил её. Но жениться на ней не мог – уже был женат на нелюбимой женщине, за которую взял огромное приданое и, в случае развода, не получал ничего. Продав несколько полотен из своей коллекции, он выручил немалые деньги и подарил их Марии Николаевне, обеспечив ей вполне сносную жизнь. Они поженились, когда умерла жена помещика.

Серов писал портрет М. А. Акимовой в 1908 году, в тот период, когда все её тревоги и несчастья остались позади, минувшие воспоминания улетели-растворились, как дурной сон. Она была счастлива. Но жить Марии Николаевне оставалось немного: резкие повороты судьбы, переживания, частые болезни сломили её силы. Вскоре она умерла.

Видно, с каким увлечением писал Серов портрет Марии Николаевны. И живописные контрасты на полотне – это словно отражение её тяжелой, противоречивой судьбы.

В конце 1908 года портрет экспонировался на выставке «Союза русских художников». Он поразил современников: «Голова написана так, как Серову редко удавалось» (Грабарь); «Снова в портрете индивидуальность самого изображенного лица. В бледном личике с чертами грузинского или армянского типа есть что-то, дающее целую повесть о женской жизни» (Голоушев); «За прекрасно написанным лицом, в котором так просто разрешены технические трудности, чувствуется нервная, немного уставшая душа современной женщины. Долго не отходишь от портрета, манит он своей глубиной» (Гуров); «Портрет г-жи Акимовой прямо изумителен по красиво, легко и художественно решённой красочной задаче. Серов – мастер громадного художественного значения, гордость, слава и надежда русского живописного искусства» (Лазаревский); «Это шедевр кисти Серова. На мой взгляд, – лучшее свидетельство постоянного роста этого художника и лучшая, наиболее «радости» дающая вещь всех выставок этого года» (Миклашевский). Какими же средствами добился такого результата художник? – вопрошает критик.

Серов реалистически передаёт то, что видит. Но это реализм, далеко ушедший от «реализма» передвижников: у Серова есть и «толкование» натуры, и художественный субъективизм. «Если вы вглядитесь и вникните в нежную живопись этого лица, вы увидите не только импрессионизм (передача мерцания натуры, подчёркивание цветовых контрастов, примат впечатления), вы найдёте и стилизацию в тонах и линиях, подчёркнутое выявление именно этого характера, как он запечатлевается в душе художника. Всё это есть, но всё это применено с таким чувством меры, с изящной скромностью, с подлинным художественным целомудрием, без дешёвых эффектов, без выкриков, без модничанья».

Мне очень нравятся слова Миклашевского о реализме, об импрессионизме и стилизации в портрете Акимовой. Серов постоянно шёл вперёд, легко осваивая то, что рождало в искусстве новое время, новые течения в живописи. За портретом Акимовой появились такие полотна, как портреты М. Сарьяна, И. А. Морозова, И. Рубинштейн (как же за них досталось Серову!). Но они не были случайными в творчестве художника: они были закономерными страницами его художественного пути.

Золотое горло Таманьо

А ведь было время, когда советская молодежь повально увлекалась итальянской музыкой: бредила итальянской оперой, часами слушала неповторимые голоса Тито Гобби, Ренаты Тебальди, Марио дель Монако, Марио Ланца. Поколение хрущёвской оттепели, молодые люди, студенты восхищались пением Аделины Патти, Титта Руффо, Энрико Карузо, Франческо Таманьо.

Конечно, в те далёкие 50-е, 60-е годы грамзапись почти полувековой давности не давала представления о подлинном звучании голоса Таманьо. Но, кто помнит, когда слушали на «древних» проигрывателях коронную арию Отелло из оперы Верди, – всё равно поражались мощному звуковому напору, непрерывной звуковой волне, беспредельному дыханию певца, прорывавшемуся даже через некачественную грамзапись и вечно срывающиеся иглы звукоснимателей. Это было неподражаемо, это было восхитительно, это был Таманьо – «король теноров», как его называли!

Увлекался пением Таманьо и Серов. Необычайно музыкальный, он с детства погрузился в мир музыки. Отец его – выдающийся русский композитор, автор опер «Юдифь», «Рогнеда» и «Вражья сила». Мать тоже была композитором, виртуозно играла на фортепьяно. Валентин Александрович часто жил у родственников, близких, знакомых людей, также тесно связанных с музыкальным искусством. Надя и Маша Симонович увлечённо музицировали в четыре руки, и Серов любил их слушать. Его друг В. Д. Дервиз хорошо пел романсы Чайковского. Добрые знакомые Серова – супруги Бларамберг: Павел Иванович – композитор, его жена – оперная певица. А в какую среду – музыкальную, артистическую, творческую! – попал Серов в доме Саввы Ивановича Мамонтова: сам «великолепный Савва» пел и играл на фортепьяно, учились музыке его сыновья, сверстники Серова, владели фортепьяно частые гости Мамонтовых С. П. Спиро, И. С. Остроумов. В мамонтовской опере пели лучшие русские артисты: Н. И. Забела-Врубель, В. Н. Петрова-Званцева, Е. А. Цветкова, Т. С. Любатович, А. В. Секар-Рожанский. В 1897 году в театр пришёл Ф. И. Шаляпин. Савва Иванович приглашал в свой театр известных зарубежных певцов: ван Зандт, Девойода, Мазини, Таманьо.

Серов слушал русских и зарубежных певцов с упоением, был влюблён в их пение, и потому с восторгом принял предложение Мамонтова написать портрет ван Зандт, Мазини и Таманьо.

В первый раз Серов услышал Таманьо в 1887 году в Венеции. «Вчера были на «Отелло», новая опера Верди: чудная, прекрасная опера, – писал он жене. – Таманьо молодец – совершенство». Как и восторженные итальянцы, Серов без конца кричал: «Браво, Таманьо!» – Буря аплодисментов, нескончаемые вызовы, цветы – это был грандиозный успех! После спектакля огромная толпа ждала певца на улице. Когда он вышел из театра, его подняли на руки и понесли к дому, где жил Франческо. И, перекрывая шум толпы, он снова пел из Отелло. Незабываемое зрелище!

1891 год. Франческо Таманьо поёт роль Отелло в мамонтовском театре (опера помещалась тогда в Шелапутинском театре на Театральной площади). Он появился на сцене в длинном белом плаще, загримированный мавром. Раздались первые звуки его голоса – красивые, феноменальной силы, поддержанные могучим дыханием, огненным темпераментом.

Зрителей словно вдавило в спинки кресел – такова была сила голоса Таманьо! И он звучал всё сильнее, всё мощнее.

Раздались крики в зале:

– Вы слышали когда-нибудь подобное!

– Вот это голос!

– Это невероятно!

Самые экспансивные любители итальянского бельканто бросились к рампе:

– Браво, Таманьо! Бис!

«К концу спектакля Таманьо стоял совершенно один, больше и выше всех, – феномен как голос, – громада как певец, как актер, – восторженно вспоминал критик С. Кругликов. – Слушатели были ошеломлены, озадачены, потрясены до слёз; рассуждать они не могли; поражённые только что развернувшимся пред ними истинным талантом; они все, как один человек, приняли дружеское участие в бесконечной, неистово бурной овации. Впечатление было невыразимо сильное, подавляющее».

Давайте теперь вспомним рассказ И. Л. Андронникова «Ошибка Сальвини»: актёр малого театра Остужев свидетельствует, что Таманьо проходил вокальную партию Отелло с самим Верди. Наблюдая, как артист играет финальную сцену, композитор остановил его и сказал: «Дайте мне, синьор Таманьо, ваш кинжал». – Верди вышел на сцену, поднялся на возвышение, подождал, когда оркестр сыграет нужную фразу – и вдруг воткнул клинок себе в грудь. Все, кто был на сцене и в зале, ахнули! Всем показалось, что кинжал проткнул насквозь тело композитора и вышел из спины. Верди побледнел, протянул руку к лежащей Дездемоне, шагнул по ступенькам, стал вдруг оседать и упал, покатился по ступенькам… актёры бросились к нему: были убеждены, что он мёртв.

И тут Верди поднялся:

– Синьор Таманьо, я думаю, вам лучше умирать так.

Таманьо был талантливым актёром, Верди мог бы быть им доволен: когда Таманьо-Отелло, наблюдая за сценой Кассио и Дездемоны, комкал и разрывал занавеску, публика верила: этот Отелло задушит… и не только Дездемону, но и половину партера.

В дни, когда Таманьо пел на сцене Большого театра, студенты не брали билеты: они слушали певца с Петровки, его голос проникал на улицу через слуховые окна.

Остужев шутил, что если бы Таманьо захотел и запел во всю мощь своего голоса, то театр, поменьше Большого, загремел бы в тартарары. Таким певцом был Франческо Таманьо!

И вот Таманьо, сам великий Таманьо! – сидит перед Серовым. Наверно, впервые художник отступил от своего правила – портретируемый должен позировать молча, не двигаться: Таманьо рассказывал о себе, мешая русские, итальянские и французские слова, иногда вставая, жестикулировал, напевал.

– Синьор Антонио, в детстве, в школе, играя с товарищами, я порой так орал, что они затыкали уши. Мы часто бегали на речку к водопаду. Вода оглушительно шумела, падая на камни, и мы соревновались, кто перекричит водопад. Тут у меня не было равных!

– Мальчиком я пел в церковном хоре, – продолжал Таманьо. – Однажды так увлёкся, что запел и перекричал весь хор. Меня услышал маэстро Педротти, стал учить музыке и пению. А знаете, синьор Антонио, как меня учил петь маэстро Педротти? О, это незабываемо! Он заставлял меня бегать по лестнице вверх-вниз, вверх-вниз – петь при этом! И я бегал… пел какую-нибудь арию Россини в медленном темпе, потом быстрее… ещё быстрее… престо… престиссимо! Потом замедлял… ещё медленнее… анданте… И вновь ускорялся… так он развивал моё дыхание, силу и выносливость голоса.

– А знаете, синьор Антонио, как я пел в первый раз на сцене? О, это незабываемо! Я дебютировал в опере Доницетти «Полиевкт». Я дрожал как виноградный лист, ноги мои подкашивались. Педротти стоял в кулисах – я посмотрел на него. Он показал мне, как я бегал по лестнице вверх-вниз и пел. И вдруг я успокоился, ведь теперь-то я не на лестнице, а в театре, это же гораздо легче, тут надо просто петь – и всё! И я запел. Публика приняла меня очень хорошо, и я был счастлив.

– Зато когда я дебютировал в роли Отелло в «Ла Скала», я выдержал настоящее сражение с публикой. О, это незабываемо! Публика привыкла слушать Марио, Рубини, Ансельми, Тамберлика, Мазини. Она не хотела меня слушать, свистела, кричала. Но я безжалостно усмирил публику первыми же звуками моего голоса, заставил замолчать – и потом делал с ней, что хотел! Я победил публику!

…Серов писал портрет певца – и любовался им: огромного роста, косая сажень в плечах, мощная грудь, прекрасная, гордо поставленная голова, вдохновенное лицо! Он в чёрном с красноватой искрой колете, на нём фаустовский берет. Он словно только что после спектакля, он ещё полон огня, переполнен чувствами юного Фауста. В золотистом, ярком тоне пишет Серов лицо, шею, бороду певца, сияют, искрятся его глаза!

В. А. Серов был доволен своим портретом. Перед этим он писал портрет Мазини, но о своей работе отозвался сдержанно: «Недурён, то есть похож, и так вообще… немного сама живопись мне не особенно что-то, цвета несвободные»:

А портрет Таманьо он высоко оценивал (по свидетельству Грабаря). Художник Ульянов вспоминал необыкновенный восторг, который охватил студентов Училища живописи, ваяния и зодчества, когда они увидели на выставке портрет Таманьо.

На русской художественной выставке в парижском Осеннем сезоне 19-го года были выставлены серовские портреты Ермоловой, Федотовой, М. А. Морозова, К. Коровина, Таманьо и другие. Критики отмечали произведения «превосходного Серова, художника, обладающего изумительным чувством колорита и правильным рисунком». Критик А. Кауфман, увидев портрет Таманьо на выставке в Риме, назвал его «превосходным портретом».

Однажды Серов гостил у В. О. Гиршмана (это он купил портрет Таманьо). Серов сказал ему, показывая на портрет: «Ты чувствуешь, что у этого человека золотое горло?» – Он стоял и влюблённо смотрел на Таманьо.

Я тоже смотрю на великого певца и вижу, что всё в нём, в серовском портрете, поёт: краски, полутона, ликующее лицо артиста! Да, у Таманьо было «золотое горло»!

***

Вот и заканчиваю мои раздумья вслух о великом художнике. Я не затронул его пейзажи, графику, иллюстрации. Думаю, к разговору о Серове русские люди будут возвращаться и возвращаться, пока живёт внутри нас грандиозное, непререкаемое наследие предков, крепя нам дух, вселяя в нас силы и веру в Россию-мать, в её правду, истину.

Сумел ли я хоть немного приблизиться к разгадке тайны серовского творчества? Писал о Серове как «искателе истины», его прямоте и честности в искусстве, его творческом идеале и о многом другом. Должен признаться, когда смотришь на полотна Серова, всякий раз открываешь что-то новое для себя, чего раньше не замечал.

Это свойство подлинного искусства.

…Я ещё и ещё разглядываю любимые произведения: портрет Маши Симонович, Шаляпина, Г. Л. Гиршман, Юсуповой, Акимовой, Таманьо. Вспоминаю чью-то хорошую мысль: Серов писал свои картины так, словно бы начатое им полотно было его последней работой, отдавая всего себя творчеству. Не отсюда ли его правдивость, искренность? В творчестве Серова преобладает оптимистическое, мажорное отношение к миру. «Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное, – говаривал художник. – Скучны ноющие люди… Везде кругом тяжело и грустно, надо находить и другую, бодрую сторону». – И этим всё сказано. Верно замечено, что у Серова был избыток сил, свежести, мужественности.

Он писал портреты, пейзажи, рисунки, акварели, пастели, иллюстрировал литературные произведения. Работал очень ровно, кажется, у него практически не было слабых вещей, сказал один из его современников. Как не согласиться с этим замечанием! Всюду, к чему прикасалась его талантливая рука, – всюду виден прекрасный, чудесный мастер!

Серов – один из первых русских художников, который показал, что так называемая оконченность не всегда хороша, что иной раз недоговорённость выразительнее многосложного и многотрудного высказывания. Серов ответил на чеховский призыв «нужны новые формы» – и нашёл их, опираясь на вечные классические идеалы и традиции: его формы современны, доступны восприятию, убеждают самобытностью, чистотой, красотой.

Серов ввёл русскую живопись в 20-й век.

…Пустеют выставочные залы, гаснут огни. Пора уходить. Там, за окнами галереи, великая страна перешагнула первую десятку лет нового века. Сбылись ли чаянья людей, творцов, неистово верящих в счастливое будущее детей России, внуков, потомков?

На прощание подхожу к картине, с которой началась известность художника В. А. Серова.

Девочка с персиками

Летом 1887 года Серов приехал в Абрамцево к Мамонтовым. Его здесь очень любили.

Хорошо было жить в Абрамцево и Серову. «Живу я у Мамонтовых, – сообщает художник О. Ф Трубниковой. – Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это совсем не так – я пишу Савву Ивановича.

Сей портрет будет, так сказать, оплатой за моё житьё, денег с него я не возьму. Я их (Мамонтовых) так люблю, да и они меня, это я знаю, что живётся мне у них легко сравнительно, что я прямо чувствовал, что я принадлежу к их семье, люблю я Елизавету Григорьевну, то есть я влюблён в неё, ну, как можно быть влюблённым в мать. Право, у меня две матери».

Однажды дети Мамонтовых играли на дворе. Верушка (так все звали общую любимицу Веру) вбежала в комнату, где сидел Серов. Черноглазая, с румянцем на щеках, с копной густых каштановых волос, в розовой кофточке с чёрным бантом – она была чудо как хороша в свои 12 лет! Залюбовался девочкой и Серов, уговорил её родителей, чтобы Верушка позировала ему для портрета. Писал и чувствовал, работа спорится, всё идет, как надо. Работал по несколько часов в день, весь август и начало сентября, не уезжая из Абрамцево, хотя друзья звали его приехать к ним. Отговаривался: «Я должен писать Верушку, чтобы что-нибудь вышло». Творил, ощущая свою силу, умение – так родилось «одно из самых замечательных произведений русской живописи» (Грабарь).

Трудно оторвать глаза от этого портрета. Вспоминаются слова Серова: «Всё, чего я добивался, это особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь на картинах». Именно свежестью веет от этого полотна: от лица и фигуры девочки, от лежащих на столе персиков, от растущей за окном зелени, от колорита картины – переливов серебристо-розовых, синеватых, коричневых, зеленоватых тонов, игры светотени.

Свет, удивительный свет струится от картины: излучает свет лицо Верушки, её глаза, одежда, льётся свет из окна комнаты! Свежесть, свет, чистота, непосредственность, естественность, свойственные Верушке, дарят произведению Серова вечную молодость. Портрет художник подарил своей второй матери – Елизавете Григорьевне Мамонтовой.

В 1888 году Московское общество любителей художеств объявило конкурс на лучшее произведение историко-бытовой, жанровой, пейзажной и портретной живописи. Решил принять в нём участие и Серов (это был его первый конкурс). «Может быть, послать на него портрет Верушки?» – спросил он Елизавету Григорьевну. Она подумала-подумала – и согласилась. Портрет выставили – и Серов получил за него премию. «Я доволен, – радуется художник. – Всякие, разные мысли, вроде того, например, что я художник только для известного кружка московского, умерщвлены. Итак, моё вступление благополучно, и то хорошо».

В том же году открылась 8-я периодическая выставка Московского общества любителей художеств. На ней были представлены произведения К. Коровина, Левитана, Малютина, Архипова. В. А. Серов привёз три полотна: «Пруд», «Портрет П. И. Бларамберга», «Верушку Мамонтову» («Портрет В.М.» – так он был подписан).

И что же? «“Портрет В.М.” произвел сенсацию!» (Головин). «Художники и особенно мы, молодёжь, будущие художники, не отходили от этого интригующего “Портрета В.М.”, – вспоминал Грабарь. – Нам было ясно, что появился новый большой художник с каким-то особым, непривычным лицом, которое не напоминало решительно ни одного из известных мастеров».

Серов сразу, в одночасье, стал знаменит. О нём писали, о нём говорили, им восхищались:

«Замечательная вещь, это живая действительность» (Поленов); «Лучшим и совершеннейшим из всех является, по моему мнению, искренне-наивный, простой, задушевный портрет молодой девицы Мамонтовой» (Стасов); «Портрет этот поражает прежде всего жизненностью и простотой манеры» (Сизов). «Это последнее слово импрессионального искусства. Рядом висящие портреты Репина и Васнецова кажутся безжизненными образами, хотя по-своему представляют совершенство… Это ново и оригинально», – говорил Остроухов, увидев портрет Верушки Мамонтовой а Абрамцевской галерее.

Любопытны и такие отзывы: «Портрет В.М., если исключить голову, – неоконченная вещь. Стол, на который облокотилась девочка, – едва загрунтованное полотно с несколькими мазками белой краски» (Флеров); другой критик убеждён, что в картине «лицо написано очень бойко, экспрессивно; в аксессуарах колорит и рисунок очень слабы и небрежны. Думается, художник просто кокетничал своей небрежностью». Как видите, Серова упрекали за то, что он своё полотно не закончил, что он небрежен, даже кокетничает! (Вот уж что совсем несвойственно было Серову.)

А что сам Серов? Как он относился к своему произведению?

«Я сам ценю и, пожалуй, даже люблю его. Вообще, я считаю, что только сносных в жизни и написал – этот, да ещё «Под деревом» (речь идёт о «Девушке, освещённой солнцем»)».

Приведу слова Грабаря о «Девочке с персиками» (кстати, это название принадлежит ему):

«Этот портрет, являющийся одной из лучших картин, когда-либо написанных русским художником, произвёл впечатление откровения в тогдашних художественных кругах Москвы, и никто не хотел верить, что автору его, никому до того не известному Серову, ещё недавно только минуло двадцать два года. Портреты «Девушка с персиками» и «Девушка, освещённая солнцем» – две такие жемчужины, что, если бы назвать только пять совершенных картин во всей новейшей русской живописи, то обе неизбежно пришлось бы включить в этот перечень». – С этим трудно не согласиться, господа.

До свидания. Храни Господь Россию!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>